Указатель плавно ездил по спиритической доске, безо всякой спешки останавливаясь то на одной букве, то на другой. Женская фигура в черном, прямая словно струна, неподвижно сидела за столиком посреди погруженного во мрак зала в компании одной-единственной свечи – столь же упрямо ровной, несмотря на обильные восковые подтеки, как и она сама. Затаенное волнение трепетало в ее груди подобно рою рвущихся на волю мотыльков, глухой шелест их ломких крыльев отзывался в ее легких. Каждую собранную букву скуластая вдова бережно складывала в слово и взывала, бесконечно взывала к призраку своего покойного мужа, молила его подать ей хотя бы самый крошечный знак.
– Дорогой мой, — женщина подняла глаза от доски и обвела ими пустынное пространство вокруг себя. — Если ты здесь, дай мне знать.
Поздний вечер разливался густым и душным маревом темноты в желчных пятнах мерцающего света уличных фонарей где-то за тяжелыми, плотно задернутыми шторами. Часть семейных портретов давно покинула стены от того, что вдове было слишком больно глядеть на изображения живого и невредимого супруга, потому заместо полотен зияли пустые посеребренные рамы. Пламя свечи горело ровно, будто в храме, изредка пошатываясь на обугленном фитиле.
Туберкулез – болезнь задумчивых. И хотя мистер Мэтт слыл вовсе не мыслителем, а простодушным и доверчивым весельчаком, его жена осталась носить по нему гордый траур, баюкая свою бесхитростную боль утраты в черных тканях, отказываясь прощаться с ней даже спустя девять лет и беззаветно, как ребенок, идеализируя образ супруга, лелея свою непоколебимую веру в то, что при жизни он был чрезвычайно необыкновенной и чрезвычайно недооцененной личностью.
– Дорогой, – вновь прошелестели ее губы в гробовой тишине. – Прошу тебя, дай мне знать.
Между ней и мужем никогда не было ничего столь глубокого, чему можно было бы заслуженно хранить такую священную и самоотверженную преданность, однако воспоминания о надрывных хрипах умирающего и окровавленном платке в его руках все еще тешили ее воображение. С течением лет женщина сама не заметила, как ей полюбилось свое загадочное затворничество и важный статус скорбящей вдовы, коему она отдалась всей душой.
Иногда, погружаясь в излюбленное ощущение тоски и печальной тайны, ведомой лишь ей одной, она даже слышала любимый голос. Тогда она немедленно вскакивала с места от неожиданности, вздрагивала от звука собственных шагов, озиралась кругом и была готова броситься в любую сторону, трепещущая от возбуждения, схожим с тем, какое испытывает молодая девочка, сбежавшая из отчего дома ради тайного свидания с подонком, который очаровал ее чувствительное, воспитанное на любовных романах сердце, надев маску прекрасного принца.
Родные дети, выросшие и разлетевшиеся кто куда, не раз старались бережно вытащить свою матушку из хандры, излечить ее припадки и странную веру в то, что отец вовсе не покинул их и пишет ей послания кончиком указателя по спиритической доске. Однако вдова была слишком уверена в своей правоте и не поддавалась никакой терапии, счастливая в своем несчастье.
– Я здесь, дорогая, – наконец услышала она у себя за спиной. – Я всегда буду рядом.
– Дорогой мой, — женщина подняла глаза от доски и обвела ими пустынное пространство вокруг себя. — Если ты здесь, дай мне знать.
Поздний вечер разливался густым и душным маревом темноты в желчных пятнах мерцающего света уличных фонарей где-то за тяжелыми, плотно задернутыми шторами. Часть семейных портретов давно покинула стены от того, что вдове было слишком больно глядеть на изображения живого и невредимого супруга, потому заместо полотен зияли пустые посеребренные рамы. Пламя свечи горело ровно, будто в храме, изредка пошатываясь на обугленном фитиле.
Туберкулез – болезнь задумчивых. И хотя мистер Мэтт слыл вовсе не мыслителем, а простодушным и доверчивым весельчаком, его жена осталась носить по нему гордый траур, баюкая свою бесхитростную боль утраты в черных тканях, отказываясь прощаться с ней даже спустя девять лет и беззаветно, как ребенок, идеализируя образ супруга, лелея свою непоколебимую веру в то, что при жизни он был чрезвычайно необыкновенной и чрезвычайно недооцененной личностью.
– Дорогой, – вновь прошелестели ее губы в гробовой тишине. – Прошу тебя, дай мне знать.
Между ней и мужем никогда не было ничего столь глубокого, чему можно было бы заслуженно хранить такую священную и самоотверженную преданность, однако воспоминания о надрывных хрипах умирающего и окровавленном платке в его руках все еще тешили ее воображение. С течением лет женщина сама не заметила, как ей полюбилось свое загадочное затворничество и важный статус скорбящей вдовы, коему она отдалась всей душой.
Иногда, погружаясь в излюбленное ощущение тоски и печальной тайны, ведомой лишь ей одной, она даже слышала любимый голос. Тогда она немедленно вскакивала с места от неожиданности, вздрагивала от звука собственных шагов, озиралась кругом и была готова броситься в любую сторону, трепещущая от возбуждения, схожим с тем, какое испытывает молодая девочка, сбежавшая из отчего дома ради тайного свидания с подонком, который очаровал ее чувствительное, воспитанное на любовных романах сердце, надев маску прекрасного принца.
Родные дети, выросшие и разлетевшиеся кто куда, не раз старались бережно вытащить свою матушку из хандры, излечить ее припадки и странную веру в то, что отец вовсе не покинул их и пишет ей послания кончиком указателя по спиритической доске. Однако вдова была слишком уверена в своей правоте и не поддавалась никакой терапии, счастливая в своем несчастье.
– Я здесь, дорогая, – наконец услышала она у себя за спиной. – Я всегда буду рядом.
Призрак
Василий Кочеров