Погрызенная насекомыми столешница, треснувшая перьевая ручка с иссякающим запасом чернил и чистый лист бумаги, любезно преподнесенный хозяином отеля-клоповника — вот все и готово для дуэли с собственной совестью.

Бруно мрачно остановился в паре шагов от стола, не решаясь приблизиться и взглянуть в лицо своей главной проблеме последних лет. Не зная куда деть свой взгляд, лишь бы не гипнотизировать пустой лист, он отвернул голову к мутному зеркалу над ржавым умывальником на стене и всмотрелся в это злосчастное, изорванное пальто на своих плечах. В его кармане были свернуты рулетиком совсем недавно вырученные купюры, и волк сжимал их потеющей от волнения ладонью, будто эти бумажки могли помочь ему чем-то большим, чем просто оплата ночлега, возможность набить желудок и покупка свежего белья. Подол пальто давненько превратился в грязные лохмотья, едва ли не волочащиеся по полу, ведь во времена воровских побегов Бруно цеплялся им за все, за что только можно было бы зацепиться. Ощупывая рвань, он отчетливо припоминал, как дико тормозил почти что каждую операцию. Как от своего единственного и лучшего (и лучше него не бывает во всем белом свете) друга он слышал каждый раз одно и тоже:

"Бруно, ты дуралей! Сколько раз я говорил тебе снять это пальто?!"

Но Бруно никогда не снимал его.

Ему нравилось цепляться, ему нравилось тормозить, нравилось быть дураком и подвергать их обоих смертельной опасности.

Нравилось знать каждую минуту своей жизни, что он нужен.

И что если он хоть немного отстанет, без него никогда не уйдут вперед, а тотчас вернутся, схватят за шкирку, наспех отчитают и снова заставят бежать еще быстрее прежнего. Такие моменты были одной из величайших радостей бездомной жизни.

Но теперь бежать было некуда. раньше бродягу всегда выручал Перси, он был удивительным пронырой и находил лазейки в самых неожиданных местах, однако теперь он мертв. Мертв уже почти два года. Никто больше не схватит под локоть и не утащит вдаль от проблем. А если кто и потащит, то куда? Куда вообще можно сбежать от своей совести? От обещания рассказать правду? От самой правды?..

Бруно наконец заставил себя приблизиться к зловеще притаившемуся листу бумаги, подобрал ручку и, борясь с противоречивыми чувствами, начал писать.

Перси числился выходцем из многодетной семьи, пытающим счастье в университете большого города, и находился в превосходных отношениях как с дальними, так и с близкими родственниками. Пожалуй, он даже неплохо закончил бы это треклятое училище, если бы не повстречал сбежавшего из дома Бруно и не стал с ним не разлей вода.

Парень продолжал писать. Его пальцы тряслись, и без того неровный почерк еще пуще пустился в пляс, чернила растекались ультрамариновыми кляксами, а кончик пера то и дело царапал бумагу, едва не надрывая ее.

«Это был несчастный случай, правда? — звучал где-то в глубине подсознания его внутренний голос. — Обыкновенный несчастный случай.. Забравший все, что у тебя было».

Забросив колледж и сделавшись карточным шулером, контрабандистом и вором в одном флаконе, Перси все равно продолжал поддерживать отношения с семьей и каждый месяц слал письма, где откровенно лгал о своем житье-бытье, чтобы не пугать родных подробностями своей настоящей жизни. После его гибели необходимость держать его семью в полном неведении легла на плечи Бруно.

Парень проводил часы, со всей сосредоточенностью вникая в черновики старых писем своего лучшего друга, и изо всех сил старался подражать его стилю речи, чтобы никто не заподозрил неладное. Он перечитал весь ворох посланий, что приходили Перси от родителей, братьев и сестер, бабушек и дедушек, дядь и теть, кузин и кузенов, и пытался уложить в голове все особенности этой богатой родословной, чтобы понять какие именно вести каждый из родственников хотел бы извлечь из конверта. И наконец, отчаянно сдерживая слезы, Бруно листал личный дневник покойника и пытался впитать с его потрепанных страниц те знания, которые могли бы пригодиться ему в поддерживании хрупкой иллюзии того, что Перси еще жив.

«Так все же несчастный случай, — настойчиво упрекала совесть. — или убийство по неосторожности?»

Парень больше не мог писать, глухие рыдания задушили его, перекрыли доступ кислорода к легким, сжавшимся в болезненном спазме. Он скомкал лист и бросил прочь от себя, после чего забился в угол своего тесного "клоповного" номера и затих.

Это он, это он сам, собственной персоной, несколько часов назад нашел-таки в себе волю проглотить ком в горле и дать эту ужасную клятву, чудовищно приблизив к себе час поединка с тяжелой правдой. Сквозь грязную завесу собственных отросших волос Бруно со злобным сопением сверлил взглядом комок бумаги на полу. Рассказать родным Перси о его гибели оказалось равно тому, чтобы самому по-настоящему признаться себе, что друга больше нет. Невыносимо тяжелая задача.

Но слово, как известно, не воробей, вылетит — не поймаешь.

«У меня есть только этот один-единственный лист, — всплыла в голове тревожная мысль. — Большего у этого скряги просить нельзя. Только скандала из-за клочка бумаги не хватало».

Бродяга нехотя покинул свое убежище, быстро подобрал комок, разгладил его у себя на колене, а затем на столе, уже не пытаясь преодолеть нервную дрожь в руках.

Мысли хаотично заскакали. В письме ему следовало бы не только поставить семью перед фактом гибели их члена, но и поведать о его настоящей жизни, которой он жил все это время, наглейшим образом обманывая их. Поведать о том, кто вообще привел, казалось бы, примерного ученика (а также брата, сына, внука, племянника и кузена) к такой низменной жизни. О том, кто на самом деле в течение последних лет стоял за этими странными, корявыми письмами сомнительного содержания.

Напряженные размышления были подобны темной волне, накрывшей парня с головой и оглушившей его. Бруно насилу вынырнул из них и наконец осознал, как все бесполезно. Он слаб и бьется словно рыба об лед, у него не поднимается рука открыть правду ни себе, ни кому-то еще, а бумага, как ни разглаживай — невозможно измята, замарана чернилами и измочена пролившимися сгоряча слезами. Она больше никуда не годится.

Все это больше никуда не годится. Ему нужна помощь.

***

Звонко щелкают клювами белые аисты, возвышаясь на своих красных, тонких как спицы ножках над громоздким лохматым гнездом, свитом прямо на кресте-шпиле худой протестантской церквушки.

Сбитые костяшки пальцев робко стучат об дубовую дверь, щелкают замки, протяжно скрипят изношенные петли. На пороге молитвенного дома не что иное, как приведение — возмужавший племянник, пропавший без вести несколько лет назад.

Священник затаил дыхание, не уверенный в том, что видят его глаза.

—Здравствуй, дядюшка, — вымолвил призрак.

***

—Ты представляешь, — с восторженным придыханием начал священник.

Запеченный с перцем картофель, вареные яйца в миске. Дядя весьма посредственно, но все же неплохо умел готовить на старенькой газовой плите, расположенной во флигеле, и был уверен, что племянник с дороги голоден. Бруно не помнил свой последний полноценный прием пищи, но так и не осмелился притронуться к щедро предложенному угощению из личных этических соображений. Он лишь притих на своем стуле, нервно зажав ладони между коленями.

—Ты представляешь, — продолжал священник, возясь с мельницей для специй. — Видел у нас на шпиле аистово гнездо, Бруно? Когда ты пропал, из гнезда тоже, представь себе, исчез аистенок! А вернулся только совсем недавно, уже взрослой птицей, дня два или, может, три назад. Я подумал: знак свыше, не иначе.

—Я ненадолго, дядюшка. Я так.. Показаться, что еще не издох.

—Ну что же ты такое говоришь? Почему ты не можешь остаться подольше? Столько лет не видеть тебя.. Считать тебя, извини, — священник три раза сплюнул через левое плечо и звучно постучал по деревянной столешнице. — Мертвецом..!

Пламя в керосиновой лампе на столе дрогнуло, закоптило, а затем снова загорелось ровным янтарным светом.

—Дядюшка, — Бруно глядел исподлобья хмуро и в то же время жалобно, как провинившийся щенок. — У тебя есть выпить?

Священник непонимающе захлопал глазами, затем спохватился:

—Да! Да, где-то был бренди.. — и поспешно удалился за ним.

По возвращению он поставил перед племянником граненый стакан и плеснул на его дно немного крепкого хмеля из полупустой пузатой бутылки. Гость, не произнеся больше ни слова, взял выпивку, поднес ее к лицу, но задумался и не стал пить.

—Так как ты жил все это время? — пробормотал дядюшка, опускаясь обратно на свой стул.

—Да как.. Как все вокруг живут, так и я жил, — пожал плечами Бруно и вдруг отставил бренди.

Он осознал сколько лет провел в баловстве с пьянством, осознал насколько постыдно было бы признаться в этом кому угодно из своей родни, и резкий запах алкоголя, будто по щелчку, стал для него противен.

Тихонько рассматривая блудного родственника, священник уже не раз в своих мыслях убеждал себя, что тот очевидно переживает бедственное положение. Вспоминая сколько гордости и самостоятельности умещалось в том вспыльчивом мальчишке, каким Бруно был для него до того, как сбежал, дядя пришел к выводу: племяннику следовало в высочайшей степени отчаяться, чтобы возвратиться к нему.

—Дядюшка, — вдруг тихо позвал Бруно; его пустой, обреченный взгляд воткнулся в стену, а голос надломился и сделался совсем глух. — Мне очень нужна твоя помощь.

***

Бруно никогда не верил в бога. Родители, сославшие его еще мальчишкой к религиозному дяде, надеялись, что хотя бы он сможет приложить свою легкую руку к воспитанию ребенка и привить ему любовь к порядку. Но благодаря наслышанности об этом факте, мальчишка стал отказываться от навязанной веры еще более осознанно, из принципа не пытаясь разобраться в ней, и, наконец, решительно предпочел всему этому хотя нищенскую и опасную, но вольную жизнь на улице.

Теперь же он стоял на коленях, сложив руки в молитве, и сам не знал к кому обращается. К богу ли? К дядюшке? К покойному другу? Пожалуй, к любому, кто услышал бы его исповедь и сумел простить за все грехи.

Изливал душу в невнятном бормотании он долго, это было жизненно ему необходимо. Он будто в отчаянии пытался отсрочить болезненный, но неизбежный час повторной попытки признать правду самому и рассказать о ней другим. Стальное небо за стрельчатыми окнами церкви мутнело и грязнело, гонимые холодным ветром тучи грозно клубились, а ночью пролились дождем.

Возможно, эта битва с собой, своей слабостью и жгучим нежеланием отпускать прошлое была для Бруно с самого начала обречена на провал. Однако его дядя, хотя и обладая мягким нравом, сумел быстро проникнуться проблемой, был настойчив и без особого личного ущерба стойко выдержал около двух часов непрекращающихся ругани, отрицания и почти что истерик.

Племянник как никогда походил на того разгоряченного, буйного мальчишку, готового драться за свои пускай и ошибочные, но убеждения, каким дядюшка помнил его. Один раз он даже так разошелся, что ему пришлось плеснуть в лицо холодной водой из графина, дабы остудить пыл и привести в чувства. Терпение священника при всем этом было непоколебимо, словно он по жизни каждый день гуляет от дома к дому, проводя ритуалы экзорцизма, и его уже совершенно невозможно чем-то удивить.

Теперь же Бруно стоял босым на паперти, сжимал в пальцах конверт с наложенной на него красной восковой печатью, слушал все никак не затихающий ливень, чувствовал, как потоком срывающаяся с навеса и разбивающаяся об каменные ступеньки вода орошает ледяными брызгам его ноги, и ощущал себя полностью опустошенным. Он был уверен, что ему необходимо уйти от дядюшки уже завтра утром, как можно скорее, и жить своей собственной жизнью. Но куда ему пойти? И ради чего?

—Бруно?

Парень обернулся на голос. Священник стоял в дверях и протирал краем платка стекла своих очков, что обычно используются им лишь во время чтения или письма.

—Не скрою, племянник, выглядишь ты действительно скверно, — произнес он. — Эти твои круги под глазами.. Напомни мне: почему ты не можешь остаться?

—Дядюшка, я контрабандист, — устало вздохнул Бруно, пряча конверт в карман своего драного пальто. — Такому, как мне, по-твоему, есть место в церкви?

—В церкви может и нет. Но в моем флигеле — всегда найдется.

Виктор Буянов