Поэт нетерпелив, обнимает свою Музу со спины за тонкую талию, щекоча горячим дыханием ухо, норовит украдкой пробраться холодными пальцами под тонкую блузку и прикоснуться к искусству.
— Чего тебе? — Муза недовольно поджимает бледные губки, но их уголки предательски ползут верх. — Снова над пустым листом до полуночи сидел да так пустым его и оставил?
— Да, — тихо выдыхает Поэт и все тянется с робкой надеждой на снисхождение. — Не хочешь случайно возбудить мое воображение, пока я не впал в отчаяние от безысходности?
— Для начала возбуди мое любопытство.
Муза выбирается из слабеющих рук, и те становятся еще холоднее, чем были. Муза оборачивается, оценивает, насколько омрачилось лицо Поэта и позволяет себе насмешливо улыбнуться в полную силу.
— Ну послушай же, — вновь вступает несчастный. — Я на колени встану, хочешь?
И без промедления приступая к исполнению своей угрозы, Поэт ударяется острыми коленями об линолеум. Муза, восседая на краю стола уверенно и властно, словно на троне, выстреливает в его сторону ногой, отчего барханы узоров на подошве обуви оказываются почти что прямо перед глазами.
— Я же не сказала нет, — смеется злая Муза в ответ на вопросительный взгляд.
Поэт расслабляет плечи, с улыбкой берется за шнурок на обуви и тянет его, развязывая хлипкий бантик:
— Так, значит? Никогда не упускаешь случая поиздеваться.
— Ты сам позволяешь мне так с тобой обращаться, никто тебя не просит. А если не нравлюсь — могу уйти.
— Никуда ты от меня не уйдешь босиком.
Обувь, снятая со стройных стоп Музы и связанная вместе за шнурки, с выразительным грохотом приземляется в другом углу комнаты.
— Думаешь, в ловушку меня поймал? — уцепившись пальцами за край стола, Муза склоняется к Поэту и гипнотически смотрит в глаза. — А сам-то уже давно в моей ловушке.
Поэт улыбается, юркает вниз — и вот Муза повисла на его спине вниз головой, схваченная за ноги. Поэт крепко держит ее колени, перекинутые через свои плечи, и принимается скакать по комнате, устраивая негоднице встряску.
— Ты что?! Ты что делаешь?! — хохочет Муза, придерживая блузку.
— Я тебя в космонавты готовлю, — шутит Поэт, принимаясь кружиться на месте и изображая этим из себя центрифугу, из-за чего Муза отрывается от его спины и немного подлетает в воздух. — Ну что, хочешь со мной в космос?
— Да! Да, хочу! — заливается та в ответ, извиваясь. — С тобой — хоть в разведку!
Довольный игривым настроением Музы, Поэт спускает своего драгоценного пассажира на диван и садится за письменный стол.
— Куда держим курс, миледи? — Поэт вынимает из-за уха карандаш и готовится записывать.
Муза подкрадывается сзади, вешает свои тонкие руки на его жилистую шею и шепчет:
— К звездам.
Поэт хмыкает.
— К звездам... Их много, к какой именно?
Муза бросает взгляд на обширную карту звездного неба, прикрепленную к стене канцелярскими кнопками, скользит по названиям созвездий и дает ответ:
— К звезде, которую не видно.
— То есть, как это так?
— К звезде, что мертва, — шепчет Муза на ухо. — Она мертва уже давно, угасла много лет назад.
Поэт запрокидывает голову к своей космической спутнице, Муза проводит мягкими пальцами по его щеке, колючей от едва отросшей щетины, и жаждущие губы сливаются в долгожданном чувственном поцелуе.
И вот опрокидывается баночка черной туши, задетая неосторожной рукой. Жидкость течет, растекается, заполняет собой все сущее, разрезается на части ярким и острым светом далеких звезд, поглощает его, смягчает и сливается с ним воедино, образуя величественную, непоколебимую, целостную Вселенную.
— А дальше что?
Поэт чутко ловит каждое слово и заключает пойманные заклинания в крохотные клетки из загадочных символов, вьющихся по старой бумаге косыми строками. Их прочесть сможет каждый тому обученный, но вот унестись вместе с ними далеко-далеко, к самым звездам...
— Не перебивай — и узнаешь, — одергивает его Муза. — Вокруг мертвой звезды на орбитах мертвые планеты…
Точно, вот и они. Потрепанными мячами для волейбола, со сколотыми кусками, окрашенные дымом и пеплом, скисшим молоком и выгоревшими углями, чинно кружатся вокруг своей мертвой, сожженной, сокрытой за слоем копоти старой матери.
— И на одной из этих планет живет мертвый монах.
— Как же он может жить, если он мертв? — нагло интересуется Поэт.
Ласковые руки Музы скользят по его напряженным плечам, забираются под кофту, нарочно лишая плохого слушателя дара речи, заставляя его щеки и кончики ушей постыдно розоветь, и касаются подушечками пальцев — самыми кончиками — мятежного сердца.
— Слушайся меня и не задавай лишних вопросов.
Мертвый монах живет один в заброшенном монастыре с разбитыми витражами, украшавшими когда-то высокие стрельчатые окна. По утрам он ходит в мертвое поле и собирает щедрые букеты мертвых цветов, которые разносит по мертвым домам, кладет на пороги молчаливым мертвым людям и желает им жить долго и счастливо. Днями монах ходит к берегу мертвого моря, полощет в ядовитой черни воды свои босые ноги, израненные долгими дорогами, вдыхает запах пепла и радуется, и кричит морю, как оно прекрасно, а то в благодарность приносит ему с волнами маленьких мертвых крабов в разбитых панцирях.
По вечерам монах зажигает огоньки на свечах и рассказывает белым крысам, живущим в монастыре, свои мертвые истории, которые произошли слишком много лет назад, чтобы быть правдивыми. Но грызуны все равно с замиранием маленьких сердечек слушают его: подрагивают кончики их гибких хвостов, принюхиваются маленькие носики, дрожа усами, внимательно смотрят маленькие алые бусинки многочисленных глаз. А ночами монах отпевает славу своему мертвому богу, возносит блаженную музыку к мертвой матери мертвых планет в безумной надежде, что та проснется под слоем копоти и снова возгорится прежним живым светом.
Поэт раздет, Муза – нагая на дне ванны закручивает кран в пятнах от зубной пасты. Жар и холод сплетаются в тесной комнатушке, вода цвета битого стекла льется через край.
Пальцы Поэта считают тонкие ребра Музы, пересохшие губы шепчут цифры, сбиваются и считают заново, прикасаясь с безграничными трепетом и нежностью к такому хрупкому, но страстно желанному искусству. Руки Музы тянутся к плечам Поэта и обвивают его жилистую шею.
— Постой, — останавливает ее Поэт. — Милая, зачем... Зачем монах поет для своего бога, если тот мертв?
Строгий палец Музы ложится на его губы и приказывает замолчать.
— Не мешай монаху быть счастливым.
Тушь черной лужицей растеклась по столу и блестящими каплями осталась на линолеуме, слегка запятнав край бумажного листка, изукрашенного свежими строчками стихов. Счастлив мертвый монах на своей мертвой планете под покровительством своей мертвой звезды. Поэт — блудник, поэт — чувственник, всю ночь напролет может развлекаться со своей злой и шутливой, но наидражайшей любовницей —
Искусством.